Мы всё время должны задаваться вопросом: «А что же мы хотим сделать?» Ведь мы понимаем внутренне, что когда огонь потух, и когда произошла такая метафизическая катастрофа, и когда такие гигантские табуны волокут это всё вниз, вниз и вниз, шансы на спасение невелики. Что же мы хотим сделать? Почему мы считаем, что эти шансы есть? Почему мы считаем, что Россия сегодня действительно обладает неким потенциалом? В этой связи необходимо говорить и о Марксе, и о русской традиции целостности. Вот о русской традиции преодоления вот этого противоречия между гносеологией, эстетикой и этикой. В России это всегда было связано с представлением о другой науке. Удары, наносимые по Марксу (не по марксизму, марксизм — это такие суррогаты того, что переживал и что понимал Маркс, и Маркс сам всё время говорил, что он не марксист)… Если говорить не о марксизме, а о Марксе, то Маркс, как и его предшественник Гегель, — они к науке-то относились очень специфически. Они в нее верили. Они ей поклонялись. Они считали себя учёными. Но при этом они считали, что наука должна спасать, что у неё есть активная позиция, что она должна преобразовывать мир. Что именно в этом преобразовании она и постигает самоё себя и становится чем-то другим. Можно назвать это спасающей наукой, или сотериологической наукой. Сотериология — это наука о спасении. А есть гносеологическая наука, которая спасать не хочет. Она говорит: «Да мне хоть трава не расти, мне главное понять, как тут всё устроено». Это две разные науки, и они всегда существовали. Их следы теряются в глубинах прошлого. Вот это разделение на гносеологию, эстетику и этику уже создавало, в принципе, формат, при котором наука должна была сказать: «А меня не интересует ни красота, ни справедливость. Меня интересует только истина». А та наука, о которой грезили русские — новая наука, наука другого типа, — она с её ориентацией на спасение, конечно же, не понимала этого разделения. Как не понимала она и своей дифференциации. Она не хотела внутренней дифференциации на биологию, химию, химфизику, физхимию и т.д. Она мыслила интегральностью. Первая интегральность должна была соединить все конкретные научные дисциплины. Это называлось мультидисциплинарные методы, теория систем. Каждый пытался с помощью каких-то категорий это всё каким-то образом объединить — это был первый этап. Потом речь шла о том, чтобы объединить гуманитарные науки и естественные. Этим занимались Дильтей и многие другие. Называлось философия жизни. Потом это перешло в герменевтику. А потом, конечно, речь шла о том, чтобы найти глубокое соединение с культурой, и этому новому сплаву придать культурообразующую роль. Он [сплав] должен был оказаться в состоянии создавать новую культуру. А что культура такое? Ведь не зря же «культ-ура», да? Есть культ. В ядре культуры есть тот или иной религиозный или парарелигиозный культ. Тут Анна Кудинова раскопала достаточно интересный материал и подробно показывала, как наши враги воевали с коммунизмом как с особой религией. Теперь ещё яснее становится, почему каждый раз, когда мы говорим о том, о чём сейчас говорим, враг особенно неистовствует. Потому что он понимает, что если коммунизм можно спасти и можно вдвинуть в XXI век, то именно в этом качестве. И что воевали-то с ним, понимая, что он именно таков, и били-то по нему именно таким образом. Так вот, эта сотериологическая новая наука, способная к выполнению культурообразующих функций — это всегда и была русская мечта. Это Циолковский, это Фёдоров, это Богданов — это все они. Это подлинное содержание коммунизма, столь же важное, как и то, которое связано с человеком.