В этом году в Зимнем дворце разное царское барахлишко продавалось. Музейный фонд, что ли, этим торговал. Я не знаю кто. Я с Катериной Федоровной Коленкоровой ходил туда. Ей самовар нужен был на десять персон. Самовара, между прочим, там не оказалось. Или царь пил из чайника, или ему носили из кухни в каком-нибудь граненом стакане, я не знаю,— только самовары в продажу не поступили. Зато других вещей было множество. И вещи, действительно, все очень великолепные. Разные царские портьеры, бордюры, разные рюмочки, плевательницы, сорочки и другие разные царские штучки. Ну, прямо глаза разбегаются, не знаешь, за что схватиться и какую вещь приобрести. Тогда Катерина Федоровна на свободные деньги купила, заместо самовара, четыре сорочки из тончайшего мадеполама. Очень роскошные. Царские. Я же вдруг увидел в описи сапоги. Русское голенище, восемнадцать целковых. Я сразу спросил у артельщика, который торговал: — Какие это сапоги, любезный приятель? Он говорит: — Обыкновенно какие — царские. — А какая,— говорю,— мне гарантия, что это царские? Может,— говору,— какой-нибудь капельдинер трепал, а вы их заместо царских выдаете. Это,т-говорю,— нехорошо, неприлично. Артельщик говорит: — Тут кругом все имущество царской фамилии. Мы,— говорит,— дерьмом не торгуем. — Покажи,— говорю,— товар. Поглядел я сапоги. Очень мне ужасно понравились: и размер подходящий. И такие они не широкие, узенькие, опрятные. Тут носок, тут каблук. Ну, прямо цельные сапоги. И вообще мало ношенные. Может, только три дня царь их носил. Подметка еще не облупилась. — Господи,— говорю,— Катерина Федоровна, да разве,— говорю,— раньше можно было мечтать насчет царской обуви? Или, например, в царских сапогах по улице пройтись? Господи.— говорю,— как история меняется, Катерина Федоровна! Восемнадцать целковых отдал за них. не горюя. И, конечно, за царские сапоги эта цена очень и очень небольшая. Выложил восемнадцать целковых и понес эти царские сапоги домой. Действительно, обувать их было трудно. Не говоря про портянку, на простой носок и то еле лезут. «Все-таки,— думаю,— разношу». Три дня разнашивал. На четвертый день вдруг подметка отлипла. И не то чтобы одна подметка, а так полностью вместе с каблуком весь нижний этаж отвалился. Даже нога наружу вышла. А случилось это поганое дело на улице, на бульваре Союзов, не доходя Дворца труда. Так и попер домой на Васильевский остров без подметки. Главное, денег было очень жалко. Все-таки восемнадцать целковых. И пожаловаться некуда. Ну, будь эти сапоги фабрики «Скороход» или какой-нибудь другой фабрики — другой вопрос. Можно было бы дело возбудить или красного директора с места погнать за такую техническую слабость. А тут, извольте, царские сапоги. Конечно, на другой день сходил в Музейный фонд. А там уже и торговать кончили — закрыто. Хотел в Эрмитаж смотаться или еще куда-нибудь, но после рукой махнул. Главное, Катерина Федоровна меня остановила. — Это,— говорит,— не только царский, любой королевский сапог может за столько лет прогнить. Все-таки, как хотите, со дня революции десять лет прошло. Нитки, конечно, сопреть могли за это время. Это понимать надо. А действительно, братцы мои, десять лет протекло. Шутка ли! Товар и тот распадаться начал. И хотя Катерина Федоровна меня успокоила, но когда, между прочим, после первой стирки у нее эти самые царские дамские сорочки полезли в разные стороны, то она очень ужасно крыла царский режим. А вообще, конечно, десять лет прошло,— смешно обижаться. Время-то как быстро идет, братцы мои! Все прежнее в прах распадается. 1927